Неточные совпадения
Скотинин. Да с ним на роду вот что случилось. Верхом на борзом иноходце разбежался он хмельной в каменны ворота. Мужик был рослый, ворота низки,
забыл наклониться. Как хватит себя лбом
о притолоку, индо пригнуло дядю к похвям потылицею, и бодрый конь вынес его из ворот к крыльцу навзничь. Я хотел бы знать, есть ли на
свете ученый лоб, который бы от такого тумака не развалился; а дядя, вечная ему память, протрезвясь, спросил только, целы ли ворота?
Он чувствовал всю мучительность своего и её положения, всю трудность при той выставленности для глаз всего
света, в которой они находились, скрывать свою любовь, лгать и обманывать; и лгать, обманывать, хитрить и постоянно думать
о других тогда, когда страсть, связывавшая их, была так сильна, что они оба
забывали оба всем другом, кроме своей любви.
Чуть он пошевелится, напомнит
о себе, скажет слово, она испугается, иногда вскрикнет: явно, что
забыла, тут ли он или далеко, просто — есть ли он на
свете.
Всех печальнее был Тит Никоныч. Прежде он последовал бы за Татьяной Марковной на край
света, но после «сплетни», по крайней мере вскоре, было бы не совсем ловко ехать с нею. Это могло подтвердить старую историю, хотя ей частию не поверили, а частию
забыли о ней, потому что живых свидетелей, кроме полупомешанной бабы, никого не было.
Выплыли на
свет божий, бог знает откуда, какие-то старые векселя и платежи,
о которых старик давно
забыл.
Сердце его загорелось любовью, и он горько упрекнул себя, что мог на мгновение там, в городе, даже
забыть о том, кого оставил в монастыре на одре смерти и кого чтил выше всех на
свете.
Время от времени я выглядывал в дверь и видел старика, сидевшего на том же месте, в одной и той же позе. Пламя костра освещало его старческое лицо. По нему прыгали красные и черные тени. При этом освещении он казался выходцем с того
света, железным человеком, раскаленным докрасна. Китаец так ушел в свои мысли, что, казалось, совершенно
забыл о нашем присутствии.
В «Страшном суде» Сикстинской капеллы, в этой Варфоломеевской ночи на том
свете, мы видим сына божия, идущего предводительствовать казнями; он уже поднял руку… он даст знак, и пойдут пытки, мученья, раздастся страшная труба, затрещит всемирное аутодафе; но — женщина-мать, трепещущая и всех скорбящая, прижалась в ужасе к нему и умоляет его
о грешниках; глядя на нее, может, он смягчится,
забудет свое жестокое «женщина, что тебе до меня?» и не подаст знака.
— Ну, успокойся, Александр! — сказал Петр Иваныч, — таких чудовищ много. Увлекся глупостью и на время
забыл о матери — это естественно; любовь к матери — чувство покойное. У ней на
свете одно — ты: оттого ей естественно огорчаться. Казнить тебя тут еще не за что; скажу только словами любимого твоего автора...
Она не смела понять, не смела ясно вспомнить, что было… но одно как-то страшно помнилось, само собою, всем организмом, это — горячий, пламенный, продолжительный поцелуй в уста, и ей хотелось
забыть его, и так хорош он был, что она ни за что в
свете не могла бы отдать воспоминания
о нем.
О, мой Гусь, мой старый приятель! Подожди только несколько минут, и ты увидишь такую женщину, что
забудешь все на
свете. И она будет твоя, потому что кто же с тобой, Гусем, может тягаться!
И представьте себе, даже совсем
забыл о том, что мне еще придется свой образ мыслей в надлежащем
свете предъявить! Помилуйте! щи из кислой капусты, поросенок под хреном, жаркое, рябчики, пирог из яблоков, а на закуску: икра и балык — вот мой образ мыслей!
В эту ночь у меня сильно болел бок, и я до самого утра не мог согреться и уснуть. Мне слышно было, как Орлов прошел из спальни к себе в кабинет. Просидев там около часа, он позвонил. От боли и утомления я
забыл о всех порядках и приличиях в
свете и отправился в кабинет в одном нижнем белье и босой. Орлов в халате и в шапочке стоял в дверях и ждал меня.
— Ах, боже мой! представьте себе, какая дистракция! [рассеянность! (от франц. distraction)] Я совсем
забыла, что вы помолвлены. Теперь понимаю: вы едете к вашей невесте.
О, это другое дело! Вам будет весело и в Москве, и в деревне, и на краю
света. L'amour embellit tout. [Любовь все украшает. (Прим. автора)]
Но умирающий уже
забыл о нем и молча метался. Думали, что началась агония, но, к удивлению, Колесников заснул и проснулся, хрипло и страшно дыша, только к закату. Зажгли жестяную лампочку, и в чернеющий лес протянулась по-осеннему полоса
света. Вместе с людьми двигались и их тени, странно ломаясь по бревенчатым стенам и потолку, шевелясь и корча рожи. Колесников спросил...
Они беседовали до полуночи, сидя бок
о бок в тёплой тишине комнаты, — в углу её колебалось мутное облако синеватого
света, дрожал робкий цветок огня. Жалуясь на недостаток в детях делового задора, Артамонов не
забывал и горожан...
Окруженные, осиянные молчаливым
светом луны, они
забывали о времени,
о месте, и вот проходили часы, и они с удивлением замечали, как в решетчатые окна покоя заглядывала розовая заря.
Впрочем, для нее не существовало ни
света, ни тьмы, ни худа, ни добра, ни скуки, ни радостей; она ничего не понимала, никого не любила и себя не любила. Она ждала с нетерпением только выступления партии в дорогу, где опять надеялась видеться с своим Сережечкой, а
о дитяти
забыла и думать.
Дунул северный ветер на нежную грудь нежной родительницы, и гений жизни ее погасил свой факел!.. Да, любезный читатель, она простудилась, и в девятый день с мягкой постели переложили ее на жесткую: в гроб — а там и в землю — и засыпали, как водится, — и
забыли в
свете, как водится… Нет, поговорим еще
о последних ее минутах.
Сидя рядом с молодой женщиной, которая на рассвете казалась такой красивой, успокоенный и очарованный ввиду этой сказочной обстановки — моря, гор, облаков, широкого неба, Гуров думал
о том, как, в сущности, если вдуматься, все прекрасно на этом
свете, все, кроме того, что мы сами мыслим и делаем, когда
забываем о высших целях бытия,
о своем человеческом достоинстве.
Он любил хорошо поесть и выпить, идеально играл в винт, знал вкус в женщинах и лошадях, в остальном же прочем был туг и неподвижен, как тюлень, и чтобы вызвать его из состояния покоя, требовалось что-нибудь необыкновенное, слишком возмутительное, и тогда уж он
забывал всё на
свете и проявлял крайнюю подвижность: вопил
о дуэли, писал на семи листах прошение министру, сломя голову скакал по уезду, пускал публично «подлеца», судился и т. п.
Дарья Ивановна. Да и как же вам было в Петербурге, в большом
свете, не
забыть о нас? Вот мы, бедные, уездные жители — мы не
забываем (с легким вздохом), мы ничего не
забываем.
Кроме дней обрядных, лишь только выдастся ясный тихий вечер, молодежь,
забыв у́сталь дневной работы, не помышляя
о завтрашнем труде, резво бежит веселой гурьбой на урочное место и дó
свету водит там хороводы, громко припевая, как «Вокруг города Царева ходил-гулял царев сын королев», как «В Арзамасе на украсе собиралися молодушки в един круг», как «Ехал пан от князя пьян» и как «Селезень по реченьке сплавливал, свои сизые крылышки складывал»…
Но Израил не согласился с нею. Лучше Бэллы, по его мнению, никого не было на
свете. Она погрозила ему пальцем, и снова мы пустились бегать и визжать,
забыв о прибывших гостях.
«Тебе сейчас хорошо. А что будет на том
свете? Шалишь, грешишь,
о смерти не думаешь… Тогда пожалеешь! Неужели не выгоднее как-нибудь уж потерпеть тут, на атом
свете, — всего ведь несколько десятков лет. А зато там — безотменное блаженство на веки вечные, А то вдруг там тебе — ад! Ужаснейшие муки, — такие, какие даже представить себе трудно, — и навеки! Только подумать: на веки вечные!.. Эх-эх-эх! Не
забывай этого, Витя! Пожалеешь, да поздно будет!»
Нет такой стены, которой нельзя было бы пробить, но герои современного романа, насколько я их знаю, слишком робки, вялы, ленивы и мнительны, и слишком скоро мирятся с мыслью
о том, что они неудачники, что личная жизнь обманула их; вместо того чтобы бороться, они лишь критикуют, называя
свет пошлым и
забывая, что сама их критика мало-помалу переходит в пошлость.
— Потому, что перейдут в нее путем милосердия много из тех, кого
свет презирает и
о которых и я, гордый отшельник,
забыл, залюбовавшись собою. Иди к себе в дом, Памфалон, и делай, что делал, а я пойду дальше.
— По дорожке с нами, любезненькая, по дорожке.
О, ох, ныне и сугробы стали каждый год больше! Это еще б не горе — как выйду замуж, велю непременно очищать их, — а то горе, что все на
свете сделалось хоть брось. Добро б травы худо росли и морозы вдвое серчали, уж человеки, аки звери лютые, поедают друг друга, роют друг другу ямы;
забыли вовсе бога (тут барская барыня перекрестилась) — прости, Мать Пресвятая Богородица Тихвинская, что вхожу во осуждение!
— Эх, замолчи молодецкое сердце! — заговорил снова Чурчило, ударяя себя в грудь. — Дай вымолвить тоску-кручину другу закадычному! Нет, я весел, Димитрий, право, весел, как этот месяц, — продолжал он, прикидываясь веселым. — Да и
о чем тосковать? Красоток много на белом
свете, а милая-то хоть и одна, да что ж? Коли
забыла она слово клятвенное, не в омут же бросаться оттого, чертям в угоду.
— Бернгарда?
О! я
забыл: ты не любишь меня, Эмма. Прощай же! Теперь я вижу, что я круглый сирота, для всех чужой на белом
свете!
О! вы, счастливые народы,
Где случай вольность даровал!
Блюдите дар благой природы,
В сердцах что вечный начертал.
Се хлябь разверстая, цветами
Усыпанная, под ногами
У вас, готова вас сглотить.
Не
забывай ни на минуту,
Что крепость сил в немощность люту,
Что
свет во тьму льзя претворить.
В уютной гостиной этого дома собирался тесный кружок наших старых знакомцев, живших своею особою, удаленною от
света жизнью и настолько замкнуто, что даже любопытный петербургский «
свет», после тщетных попыток проникнуть в их мир, оставил их в покое и как бы
забыл о их существовании.
Состояние духа княгини Зинаиды Сергеевны Святозаровой со дня полученного ею от Аннушки известия
о том, что сын, рожденный ею в Несвицком, появления на
свет которого она, как, вероятно, не
забыл читатель, ожидала с таким нетерпением, жив, до самого получения ею ответа на ее письмо от Потемкина и даже после этого ответа, едва ли поддается описанию.
— Эх, замолчи молодецкое сердце! — заговорил снова Чурчила, ударяя себя в грудь. — Дай вымолвить тоску-кручину другу закадычному! Нет, я весел, Дмитрий, право, весел, как этот месяц, — продолжал он, прикидываясь веселым. — Да
о чем тосковать? Красоток много на белом
свете, а милая-то хоть и одна, да что ж? Если
забыла она слово клятвенное, не в омут же бросаться от этого, чертям в угоду.
Я бесилась на самое себя, когда сидела у Вениаминовой. Что я там
забыла? Зачем я лезу? Неужто из-за того только, что Домбровичу вздумалось присоветовать мне посещать дома, которые дают вам положение в
свете? Отчего я никогда хорошенько не пораздумаю
о том, что, может быть, в
свете на меня смотрят как на выскочку. Я вошла в петербургский
свет через мужа. У Николая очень хорошее родство, это правда. Но мне самой нужно почаще напоминать
о себе, а то меня как раз и
забудут.
— Добрый Захарий доставит их, если найдешь случай переслать к нему, — говорил заключенный. — Зато на том
свете, у престола бога буду молить
о спасении его души. Увидишь Захария, скажи, что я перед смертью со слезами благодарил его и там не
забуду.